Сдать экзамены и получить аттестат зрелости означало автоматическую перемену социального статуса и подтверждение своего соответствия возрасту. Потому это было так важно, независимо от дальнейших планов.
Тяните билетик
Выпускные экзамены не считались чемто незыблемым и закостенелым. Количество дисциплин, требующих подтверждения знаниями, менялось из года в год. Нашему выпуску повезло особенно. Мы в 1975-м сдавали следующие экзамены: математику, физику, биологию, историю, химию, английский язык, русский язык, сочинение и вычислительную технику.
Время сдачи экзаменов, нервное и дерганное, маячившее впереди весь десятый класс чем-то страшным, неопределенным и непреодолимым, на деле оказалось своеобразной квинтэссенцией всей школьной жизни. Некоторые вздрагивают от бодрящих душу воспоминаний до сих пор.
Разве забудется тот потусторонний шорох спортивного зала, заставленного рядами парт, перенесенных из классов, за которыми мы, все три выпускных класса, сдавали письменные экзамены? Особенным считалось сочинение, где проверялось умение литературно изложить свои мысли, не наделав при этом рокового количества орфографических и пунктуационных ошибок. (Из нескольких предложенных тем я выбрал по обыкновению вольную, раскрытую в опоре на стихи Андрея Вознесенского, многие из которых помнил наизусть.)
А те мытарства и бдения перед дверьми «аудиторий», где нас проверяли устно? Отчаянно-остекленелые глаза, уставленные на прощание в лихорадочно перелистываемые учебники, бездыханное замирание (почти клиническая смерть!) при наступлении очереди заходить в кабинет, завистливые взоры на выходящих. И дальнейшее: робкое переступание через магический порог, строго-одобрительные взгляды экзаменаторов, попытка вытащить свой счастливый билет (тот самый, один из тех нескольких, что успел выучить), отчаянный взгляд за окно, где плещется в солнечном свете бесшабашное и лукавое лето. Которое уже не про тебя...
Нет, конечно, это касалось не всех. Среди нас были такие, кто в своих силах (и в «своих» предметах) не сомневался, недаром же несколько (пять или шесть) моих одноклассников получили-таки свои заслуженные золотые медали. Но...
Как можно, к примеру, сдать математику, владея уверенно только основами арифметики и помня наверняка, на уровне истины, лишь то, что «пифагоровы штаны во все стороны равны»? И не завалить английский, все знания в котором ограничиваются одним временем из всех мутно-многочисленных и несколькими случайно заученными в пятом классе фразами по теме My family («фазер», «мазер», «систер», «бразер»)?
Однако сдал же! Авось и смекалка вкупе с юным нахальством и верой в счастливую звезду сделали-таки свое дело! Несмотря ни на что, получив вполне себе проходной средний балл аттестата, который учитывался при всех последующих вступительных экзаменах в вузах. В вузы, кстати, я всегда поступал с первой попытки. Трижды!
И в этом видится мне заслуга не только моего самообразования (я рос с книгой в руках), но и бескорыстный труд наших учителей, которых и сегодня, спустя полвека, я могу перечислить не только по прозвищам, но и по именам-фамилиям.
Наши учителя
Наши учителя... Вспомнить тут их всех было бы уместно, но нужно исходить из формата. Первой директрисе нашей школы (нашему директору), грозной и уважаемой Елене Габбасовне Даулетбековой, удалось собрать действительно классную команду педагогов и преподавателей. Лично мне много дала учительница географии Галина Яковлевна Пантюшина, истории — Александра Ивановна Рыбалкина, биологии — Валентина Александровна Шавлинская и, конечно же, наша любимая физкультурница Любовь Михайловна Булгакова.
Однако не могу пройти мимо наших последних классных руководителей — Валентины Ивановны Биттибаевой и Михаила Мироновича Ветрова.
Преподавать физику в школе, где учились дети физиков, — занятие беспросветно-горестное. Потому-то у нас мелькало много всяких педагогов по данной специальности. И среди всех этих бесследно проскользнувших школьных физиков был один истинный физик — наш Мироныч. Он не боялся детей физиков, потому что знал свой предмет лучше любого умника, знал и любил его так, что можно было только завидовать.
Сухой и интеллигентный, Михал Мироныч представлял собой типичного педагога старой формации. Представить его без костюма и галстука было невозможно — таким он был и на уроках, и на субботниках, и на прогулках. Не исключено, что в галстуке он ходил и дома. Но про его внешкольную жизнь мало кто ведал — он про нее не рассказывал, а мы тогда этим не интересовались.
Его отношение ко всем нам — как «первым», так и «последним» — было ровным и спокойным. Он никогда не повышал голоса, а если возмущался, то делал это с помощью одному ему присущей интонации. Помню, в выпускном классе мы никак не могли подобрать песню к школьному конкурсу, посвященному 9 Мая (мы выпускались аккурат на 30-летие Победы). И тогда наш Мироныч решил проблему кардинально: просто запер нас в кабинете физики, заявив, что выпустит тогда, когда мы будем готовы выступать. Мы в тот раз спели песню Окуджавы «Ах, война, что ты сделала, подлая», произвели фурор и заняли законное первое место.
Но когда наш физик начинал излагать свой предмет, он преображался кардинально. Не было больше того сухого и замкнутого человека в футляре, а появлялся вдохновенный рассказчик, который легко и просто посвящал нас в самые жгучие тайны Вселенной. Кроме физики, кстати, он вел у нас в десятом классе курс астрономии.
Вспоминая Михаила Мироновича Ветрова, я испытываю какую-то особую печаль. Нет, не по поводу того, что так и не постиг всех глубин науки физики. А потому, что он как-то незаметно ушел из моей жизни, а я лишь в тот момент вдруг осознал трагическую невосполнимость этого ухода...
С физикой у меня было несколько проще (я, помню, даже пытался читать многотомные «Фейнмановские лекции» из отцовской библиотеки), чем с ее двоюродной сестрицей химией. Но физику мне довелось сдавать только на выпускных экзаменах в школе. В отличие от химии, которая, грозно щерясь, поджидала меня на первых же вступительных, а потом доставала в течение нескольких семестров.
Благодаря шефству институтов физики, кабинет химии в нашей школе был оборудован на зависть любой другой. Не последнюю роль в этом играла и наша пламенная химичка Валентина Ивановна Биттибаева, которая до Мироныча несколько лет была нашим классным руководителем, но не совладала с этой непростой миссией.
В целом к химии (как науке) в Советском Союзе в ту эпоху (научно-технической революции!) относились с достаточным пиететом, считая ее панацеей в решении многих проблем современности и основой будущего мироустройства. В этом было ее сходство с физикой... Хотя физики (и иже с ними) и подшучивали над химиками. Если учесть, что в СССР с его повсеместно дымящими гигантами большой химии кроме специалистов-химиков (выпускников многочисленных университетов и технологических институтов) существовал еще и любопытный слой «химиков» (осужденных за незначительные преступления и отправленных отрабатывать сроки на стройки пятилетки, те самые дымящие гиганты), то повод для шуток присутствовал не только у физиков.
Химия в те годы все настойчивее вторгалась в жизнь. Век пластиковых пакетов, правда, еще не маячил (в магазин ходили со своими сумками, сетками и авоськами), но пластмассовые игрушки и посуда, а также модная ткань нейлон, капроновые колготки и средства от вредителей дуст и нафталин были в каждом доме.
Зачарованная возможностями и магией этой волшебной науки детвора младшего школьного возраста с каким-то неясным волнением ждала, когда она займет свое место в расписании наших уроков. И можно будет на законном основании переступить порог кабинета, который в отличие от всех прочих школьных классов имел не только особый облик, но и свой характерный запах. (Не последнюю роль в этом неосознанном влечении играли школьные легенды и предания о том, «как однажды на химии кто-то смешал одно с другим и...». В общем, ба-бах!)
В нашем кабинете химии блестели реторты, пробирки и колбочки, пылали спиртовки, а во всю стену красовалась нарисованная маслом огромная таблица Менделеева. Благодаря шефству академических институтов, в которых работали многие наши родители, обеспеченность кабинета оборудованием и химикатами, необходимыми для проведения опытов, была стопроцентной.
Наверное, в школе работали и другие химички, но я помню только нашу незабвенную Валентину Ивановну, которая, как и Михаил Миронович по своему предмету, вела занятия с азартом настоящего корифея своей специальности. Во всяком случае, несмотря на то, что я не причислял себя к последовательным докам ее дисциплины, я дважды умудрился успешно сдать химию летом 1975-го — на выпускных и вступительных экзаменах. (А потом еще несколько раз на сессиях в институте.)
И в каждом выпуске нашей школы обязательно встречался кто-то, кто поступал на химфаки разных вузов. У нас таких было двое — Света Слетникова и Марьяна Шеффер. Обе после окончания школы под Алма-Атой отправились в знаменитый Химико-технологический институт в Ленинграде. И экзамены выдержали!