Колоритный персонаж из Талгара
Произошла она где-то в самом начале 90-х. Я в те годы представлял отдел культуры в областной газете «Огни Алатау» и ежедневно сталкивался с великим множеством колоритнейших личностей: непризнанными гениями, носителями всевозможных истин, ясновидящими и целителями, хроническими «начинающими поэтами», отверженными изобретателями всяческих «вечных двигателей» и просто больными людьми. Прийти с наболевшим и выстраданным в газету тогда еще имел право и возможность всякий. А потому я был готов к любой встрече.
Когда в двери кабинета робко заглянул этот простецки-колоритный старикан с седой бородой в ватнике и сапогах, сразу закралось чувство, что сейчас он спросит:
— Позвольте-с? Благодарствую-с...
Но изъясняться старик начал совершенно по-нашему, по-советски.
— Разрешите войти?
— Да, проходите, садитесь.
— Я читал, что вы собираетесь летом
в экспедицию. Вам нужны деньги, у меня к вам следующее предложение. Я даю тысячу рублей, а вы взамен регулярно публикуете мои стихи... Нет? Хорошо... Тогда можно подругому. Мы устраиваем концерт. Чей? Мой концерт! Там я вызываю зал на спор — за каждую ноту, взятую ниже субконтроктавы, зрители мне платят по рублю. А я могу взять еще 10 октав! Ну а если не возьму, плачу я. Понимаете?
Признаться, я понимал немного. И, видимо, лицо мое выдавало степень моего непонимания весьма откровенно. Во всяком случае, старик оценил обоснованность моих сомнений. Это был тертый проситель.
— Вы можете позвонить в музей. Это вверх по Фурманова. Вот-вот, Центральный. Я отнес им свою «египетскую трубу». Это такой инструмент, в который можно говорить. Я сам его сделал, увидел по телевизору и сделал. Теперь буду сам демонстрировать там, играть на нем.
— Очень интересно, — вежливо пробормотал я.
— Да, очень! — тусклые глаза старика вдруг зажглись совсем по-юному.
— А вы знаете, детей можно обучать игре на духовых инструментах с двухлетнего возраста! Не верите? Я изобрел такой способ! Все дело в том, что их надо учить на «низах». Это совсем несложно! Выпустить специальные пластмассовые трубы, игрушки, и пусть дуют.
— Да...
— А вообще-то, мы можем организовать кооператив по продаже моих произведений. Нужны только аранжировщик хороший и выход за границу. У меня их написано на миллион долларов!
Вот так я и познакомился с 66-летним Владимиром Петровичем Кравцовым — жителем Талгара, сторожем щебеночного завода.
Признаться, наша первая встреча (я думаю, читатель понял) оставила во мне довольно двойственное впечатление. И потому, стараясь не сделать чересчур поспешного вывода, я пригласил Кравцова прийти еще раз с трубой и с нотами, а себе вызвал «подкрепление» в лице композитора Сергея Ромащенко и музыковеда Александра Самаркина.
Пока мы с Владимиром Петровичем ожидали специалистов, он, скинув ватник, вдохновенно записывал нотами пришедшую в голову мелодию. На сей раз Кравцов явился «при оружии», и я попросил его исполнить «что-нибудь». Старик бережно достал из футляра старенькую побитую трубу (такую же тусклую, как его глаза) и с натугой выдул алябьевского «Соловья». Исполнение не впечатлило, хотя в нем все же ощущались и былой блеск, и былая любовь...
Появились специалисты. Начинались расспросы. Многое я уже слышал и потому с нетерпением ждал, когда старик начнет играть.
— Ну, что вам исполнить? — наконец спросил он.
— А то, что вы сейчас сочиняли, — подсказал я.
Кравцов достал нотный лист. Близоруко щурясь, смотрел на него. Помочил губы кончиком языка и ласково приладил к ним стершийся мундштук своей трубы...
— Ну, как? — обратился я к специалистам, как только двери за Кравцовым закрылись окончательно (несколько раз он возвращался досказать какую-то важную мысль).
— Интересный дед! — сказал Ромащенко.
— Его пьесы довольно любопытны, — продолжил Самаркин. — И где-то даже оригинальны. Но вот заниматься им всерьез вряд ли кто-то у нас будет.
— А рассказывает он здорово! Это стоит записать.
Кое-что я записал...
Долгая дорога на фронт
«В 41-м я числился воспитанником Свердловского пехотного училища. Там и выучился играть на трубе. А когда война началась, всех нас, воспитанников, перевели в ремесленное училище — «ремеслуху». Но там сразу пошли конфликты с местными, и после одной драки, когда я разбил голову сыну мастера, меня пригрозили зарезать. И, наверное, так бы и случилось, если бы я не сбежал... Прихватив с собой трубу!
Вокзал Свердловска в ту пору был забит воинскими эшелонами. Все ехали на фронт. Вот к одному-то из них, с политбойцами, я и прибился. Там как раз был оркестр, и они, увидав, что у меня инструмент, позвали с собой. А мне того и надо было!
Вскоре мы оказались под Москвой. Ясно, что в ту пору там было не до музыки, и меня перевели в распоряжение медсанбата. Вначале поставили убирать то, что оставалось после операций. А это были и руки, и ноги, и внутренности. И вот бежишь с этим со всем ночью по лесу... До ямы метров двести... После трясет всего, воротит. Есть не мог!
Был у нас главный хирург. Он видит такое дело, велит налить мне 25 граммов «аппетитных». Но куда там — не лезет! Тогда поставили меня к движку — следить, чтоб работал. Я ж еще пацаном был...
А потом однажды послали сопровождать «искореженного» в Бийск. Он уж отвоевался... К зиме добрались до Бийска, а нужно еще дальше — в село. На попутках доехали до какой-то Ельцовки. А там, пока я лежал на печи, мужики спьяну увезли моего припадочного дальше.
Ну... Что делать, стал ждать в этой самой Ельцовке. Трое суток прожил в одной избе у старика Харлама. Соседка его упустила ведро в колодец. Так я достал. За это она подкормила меня картошкой.
В ту пору на Алтае голодно было. Пятьдесят граммов хлеба да баланда. Вот и все, что давали на день. Прихожу я в сельсовет. «Так и так, отправьте меня в часть, а то околею совсем». Председатель посмотрел на меня и сказал: «В часть отправить не на чем, а замерзнуть не дадим. Давай в МТС, будешь учиться на токаря, а жить тебя отправим к Валентине».
Вот так я и зазимовал в этой самой Ельцовке. Паек мне определили в 600 граммов хлеба на день и полкило махорки на месяц. Квартировали мы у Валентины коммуной. Вместе и ужинали вскладчину. Есть хотелось постоянно, и до весны я променял все свое обмундирование на картошку. Словом, проелся подчистую. Остался один шлем со звездочкой.
Весной приехали в Ельцовку из военкомата. Забирали 18 человек. Усадили их в полуторку везти в Бийск. Как тут бабы запричитают!
Один из призывников говорит мне — чего, мол, тебе тут делать, давай с нами. А у меня документы в столе у директора заперты, он же ни за что не отдаст!
Ну... Подумал-подумал. А...
Приехали в Бийск. Пошли в военкомат. Часовой их пропустил, а меня остановил. Куда без документов? Бродил я, бродил по городу. Есть-то хочется. Забрел на базар, а там, кроме махорки, вообще ничем не торгуют. Посреди базара стоит шатер. Оттуда слыхать музыку. Оркестр играет танго «Цыган». Я подлез, слушаю. Вот музыканты отыграли, спускаются. Увидели меня, смеются: «Ты кто, клоун?». Это про мою одежду.
Рассказал я им про себя. Они говорят: «Айда с нами». Завели в столовую. Как сейчас помню — был там бачок каши на 30 человек, а нас всего пятеро!
После отвели меня к капельмейстеру, а он уж распорядился зачислить опять... воспитанником. Но сперва послал в баню. Ну вот так я стал опять играть на трубе в оркестре. Оркестр у нас был классный, сплошь из беженцев с дипломами. Со своими инструментами много, помню, было из Одессы. Их и набирали прямо на вокзале.
А в конце 42-го пришла директива о сокращении всех оркестров до 12 человек, а нас-то было 30!
Вот после этого-то я и поехал на фронт уже окончательно. Служил не в оркестре, а в воздушном десанте...»
Судьба трубача
В СССР ветеранов войны окружали заботой и вниманием. Так думают те, кто судит с колокольни нынешнего времени. На самом деле все было не столь просто. Ветераны до самого финала составляли хоть и истончающийся, но заметный слой населения Союза. Да, им были предусмотрены привилегии и преференции в транспорте, медобслуживании и даже очередях. Но их было так много, что... Забот на всех не хватало. А тем более когда речь шла о людях, которые нуждались в чем-то большем, нежели предусматривалось собесами.
На щебеночном заводе, где работал сторожем Кравцов, машины дробили булыжник в каменную крошку. И, как образ металлургического завода вдохновил Мориса Равеля на создание знаменитого «железного» «Болеро», грохот камнедробилок подвигал Владимира Петровича на сочинение своих «пьес». Он писал их много и быстро. Писал и складывал в стопку. Кроме него самого, они ведь никому не были нужны. Пока еще, как он думал...
Переехав в Талгар из Газли после землетрясения, он долгое время пытался отыскать там единомышленников, чтобы были не только сотоварищами по ремеслу, но и собратьями по духу. Чтобы собираться вместе, играть, обмениваться мастерством и мыслями.
Не нашел таких Кравцов в Талгаре. Единственный оркестр, который играл здесь на все случаи жизни (хоть свадьба, хоть похороны), предпочитал выступать малым составом. Так больше доставалось каждому. Когда он предложил им играть просто так, не за деньги, для души, от него вообще опасливо отмахнулись. Не псих ли?..
Но он не сдавался. Обивал двери кабинетов в Алма-Ате, а между делом расчехлял свою старенькую трубу и выходил на площадь перед Кафедральным собором. Это было «его место». Тут он никому не мешал и даже, как казалось, был востребован.
Здесь мы и пересекались с ним какое-то время. А потом он исчез. Навечно. Оставив после себя однажды брошенную фразу: «Нет у меня цели, я обречен на забвение...»
Кравцов исчез так же незаметно, как и появился. Подобно многим другим персонажам того века. «Его место» на площади перед храмом тут же заняли другие...
