Еще какие-то 40 лет назад наши пространства были заполнены читающими людьми всех возрастов, пристрастий, профессий и национальностей. Вовсе недаром Советский Союз считался «самой читающей страной в мире». Что было, то было.
Читают все!
Страсть к чтению целенаправленно культивировалась в обществе и всячески поощрялась государством. Издательства в СССР выпускали авторов миллионными тиражами. Но при этом книга как товар во все периоды существования Союза оставалась предметом дефицита. Особенно хорошая книга.
В те времена книжные полки считались не только обязательной принадлежностью интерьера всякого нормального дома, но и признаком любой состоявшейся жизни. Как ни дико это может кому-то показаться, но в шкале ценностей советского времени книга опережала даже банку растворимого кофе и палку сервелата. Мало кто помнит, что на заре своей эволюции даже интеллектуалы всенародно смотримой программы «Что? Где? Когда?» играли вовсе не на деньги. На книги. А Всесоюзное добровольное общество книголюбов (имевшее и казахстанское отделение) объединяло в своих рядах миллионы неформальных любителей.
Этот апофеоз книжности, свидетелем которого были многие из живущих еще ныне казахстанцев, стал следствием эпохальной работы по борьбе с безграмотностью, развернутой в Советском Союзе повсеместно. Сейчас почему-то в республике тихо стыдятся того изумительного взлета казахской культуры, когда к концу 30-х годов здесь возникла абсолютно уникальная и парадоксальная новая реальность. Из трех живших тогда поколений одно (деды) было почти полностью безграмотным, второе (отцы) грамотным лишь отчасти, а третье (дети) грамотным абсолютно!
Советскую идеологию можно обвинять во многих грехах (как и любую другую). Но вот то, что все граждане страны оказались приобщены к подлинному получению знаний и получили реальный доступ к образованию (в том числе и высшему), — это данность, от которой никуда не денешься.
Нет, культ книг был отнюдь не самым негативным моментом в культурном развитии СССР. Люди с раскрытыми томами всегда (даже в час пик!) составляли значительную часть пассажиров общественного транспорта. За вожделенными изданиями охотились. Их искали, меняли на макулатуру. За книгами стояли в очередях. На них, если только выпадала возможность, подписывались, а новинки выпрашивали у друзей-обладателей. И признаком любого образованного человека было всенепременное и регулярное посещение библиотеки не дела ради, а пользы для.
Потому и с подарками в Союзе не парились. Все знали, что лучший подарок — это книга.
Книжка за книжку
Во второй половине 1980-х, когда страна уже вступила в период разрушительных социальных потрясений и вряд ли могла избежать печального финала, жители ее все еще не выпускали из рук книг. А чтива, несмотря на колоссальные тиражи, попрежнему на всех не хватало. И потому книги (и «толстые журналы») продолжали быть объектом азартной охоты.
Бумажная промышленность при таком ажиотаже спроса не успевала за потребностями полиграфии. С «бумагой в стране ощущалась напряженка». Вот тогда-то и появился хорошо запомнившийся жителям эпохи механизм обмена сданной макулатуры на... Нет, ни на заветную книжицу, а на возможность ее приобретения в порядке общей очереди, состоявшей из других бумагостдатчиков. Человек со стопками связанных суровой веревкой газет в обеих руках стал заметным персонажем уличной действительности.
Однако «сдать бумагу» было так же непросто, как «сдать стеклотару». Мутные субъекты-приемщики, сидевшие в темных ларьках и будочках, проявляли признаки жизни, опираясь вовсе не на расписание рабочего времени. А на что? Кто знает... Во всяком случае, непременной принадлежностью любого такого «приемо-сдаточного пункта» были несколько человек, обреченно переминающихся с ноги на ногу у мертвого латка. Однако эти мелочи мало печалили привычных к таким структурным казусам жителей СССР, и поток сдатчиков не ослабевал.
«6 июня 1987 года поступят для реализации населению в обмен на сданную макулатуру абонементы на книгу А. Ладинского «Когда пал Херсонес» по 200 штук.
В приемных пунктах NoNo 4, 20, 24, 40, 45, 49 будет реализовано по 400 штук.
Приемный пункт No 33 работать не будет.
Передвижные приемные пункты будут работать с 8 по 12 июня с 17.00 до 19.00 по адресам: Кировский рынок; пр. Абая, уг. пр. Правды; микр. 3 (кинотеатр «Юность»); микр. Айнабулак (рынок); ул. Муратбаева, уг. ул. Гоголя; 9-й микр. (ул. Шаляпина); Орбита-2 (книжный магазин); ул. Тимирязева, уг. пр. Гагарина; пос. Покровка; ул. Джандосова (плодоконсервный комбинат); пр. АльФараби, уг. р. Весновки; Аксай-4; ул. Ауэзова, уг. ул. Шевченко (возле 11-го приемного пункта); ул. Ауэзова, уг. Ботанического бульвара; пр. Сейфуллина, уг. ул. Тесленко; ул. Ленинградская, уг. ул. Б. Хмельницкого; пр. Абая, уг. ул. М. Залки. 7-й приемный пункт находится по адресу: ул. Мориса Тореза, уг. ул. Джамбула.
Одновременно сообщаем, что в этих передвижных приемных пунктах будет приниматься старое изношенное тряпье».
Думаю, что это объявление, почерпнутое из «Вечерки» от 5 июня 1987 года, навеет многое многим алма-атинским книгочеям из той канувшей эпохи.
Нужно сказать, что в сдаваемую на вес «макулатуру» (сам термин появился немного ранее, когда сбором ее занимались еще только пионерские организации) часто, наряду со старыми газетами и журналами, попадали... Те же книги. Ну не совсем те же, а те, которые годами пылились на полках книжных магазинов, в основном в отделах «общественно-политической литературы», и занимали место в личных библиотеках как дань комсомольской молодости. Не совсем, но... И не только.
Помню, каким наслаждением для меня была возможность втихаря порыться в груде макулатуры (обладавшей характерным ароматом свежего папье-маше, хорошо знакомого поделочного материала тогдашней детворы), сданной пионерами-школьниками в соревновательном порыве. Обычно я возвращался домой под тяжестью фолиантов, некоторые из которых и до сих пор украшают мою библиотеку.
К алибабаевым пещерам «приемных пунктов», к сожалению, такого доступа не было, но мне упорно чудится, что в стопках и более зрелых бумагосдатчиков также содержалось немало ценного для истого книгочея. (Гораздо более ценного, нежели то, что выпускалось для «обмена».)
Нечаянное знакомство с французской литературой
Массовой печатью «макулатурных книг» поначалу занималось московское издательство «Правда», рассылавшее сотни тысяч томов Пикуля, Лажечникова и того же Ладинского по всем уголкам Советского Союза. Чем объяснялся такой интерес массового читателя к творчеству не самых первоклассных писателей? А Бог его знает... Это вопрос, на который лично у меня ответа нет.
Однако в конце 1980-х «макулатурная монополия» Москвы была подорвана повсеместно. В том числе и в Казахстане, издательства которого начали собственные проекты по насыщению бездонного книжного рынка продукцией. А потом закончился и сам «макулатурный проект». Книгоиздательство начало ориентироваться прямо на книготорговлю.
Вот тогда-то и возникла в издательстве «Онер» специально заточенная на тиражи редакция серийной и массовой литературы, непосредственной подготовкой книг в коей довелось заниматься и мне. Благодаря своему месту мне пришлось прочитать (и перечитать в соответствии с требованием процесса) такие книги, какие я вряд ли бы стал читать по своей воле. Руководство издательства почему-то решило, что в Казахстане будет лучше всего продаваться переводная французская литература (и, в общем-то, не ошиблось). Вот тогда-то я неожиданно для себя познакомился с творчеством Оноре де Бальзака (знаменитый роман «Утраченные иллюзии») и вдобавок с биографиями Виктора Гюго и Жорж Санд в исполнении Андре Моруа. Читать бы все это по своей воле я бы вряд ли когда-нибудь сподобился.
Зато по поводу первого я мог небрежно бросить в случайной беседе, что вот, дескать, «как-то редактировал я Бальзака». Смысл шутки тогда был понятен любому. Хотя, по сути, это было не совсем правильно. Все было давно отредактировано и даже набрано, а на мою долю выпадали лишь внимательное чтение и выуживание типографских ляпов. Бальзака в СССР знали все и читали многие.
А вот Моруа был известен в основном интеллигенции. До того времени, пока не оказался включенным в обойму «читаемых писателей» на гребне макулатурной эпопеи. Вряд ли его можно поставить рядом с Бальзаком или Гюго. Он не был титаном и новатором классической литературы, но зато умел увлекательно описывать чужие жизни, выискивая в них не только закономерности, но и изюминки, в том числе пикантного свойства. Чем, собственно, и угодил массовому советскому читателю.
«Лелия, или Жизнь Жорж Санд», переизданная «Онером» в 1989 году по книге издания «Беларусь» 1983 года, вышла тиражом в 300 000 экземпляров. Честно говоря, эпатажная Аврора Дюпен (она же Жорж Санд) была настолько не героиней моего романа, что ее портрет, написанный Моруа, оставил лишь смутное ощущение какой-то вульгарной скабрезности, которое затмило творчество писательницы.
Гораздо с большим интересом я открывал вторую книгу переиздаваемого в Казахстане Моруа «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго» («Онер», 1988 год, тираж 250 000), также переиздаваемую по выпуску издательства «Художественная литература» 1971 года. Она окончательно укрепила меня в мысли о том, что поэзия (а Гюго для французов в первую очередь поэт) — явление настолько национальное, что в переводах теряет всякий смысл и очарование.
(Продолжение следует.)
