Про женщин-журналисточек я рассказывал ранее. Относительно мужчин-журналюг неискушенному рисовалось нечто волосато-бородатое, прокуренно-проспиртованное, с хриплым голосом и профессиональным обращением друг к другу не иначе как «Старик!».
Наверное, этот народный образ появился уже позже. И не без влияния западного кино. Тому, что было в 80-е годы, он соответствует лишь отчасти.
Голубь в рабочей одежде
Ну, во-первых, когда я пришел в журналистику и стал с любопытством осматриваться по сторонам, то обнаружил, что:
1. Если длинные «лохмы» еще имели место в рядовой среде новых коллег, то бороды отсутствовали начисто. Среди гладко выбритых подбородков нарочитой брутальностью в те годы отличался только один — мой собственный. Усы имели место, но бороды... Бороды даже в масштабах Алма-Аты той поры можно было пересчитать, не выбиваясь из первых десятков. Говорю это как хронический бородач со стажем. Безбородость той журналистской братии, наверное, определялась тем, что вся журналистика в СССР была «партийной», а партия неодобрительно посматривала на «заросших». (Что было весьма странным — портрет бородатого кумира всенепременно глядел со стены любого кабинета, где пахло хоть какой-то властью.)
2. Обращение «Старик!» уже имело место. Особенно в разговорах старших с младшими, где оно несло снисходительно-покровительствующую интонацию. Скорее всего идиома была почерпнута из недавно просмотренного страной смешного французского фильма (тогда французы еще умели снимать ушатывающе смешное кино) «Игрушка» с любимцем советского кинозрителя Пьером Ришаром.
3. Прокуренность-проспиртованность... Дымили тогда повсеместно, а квасили увлеченно и самозабвенно. И в коллективе, и в одиночестве. Так что, когда какое-то из «золотых перьев» вдруг на пару дней выпадало из процесса, переставало скрипеть в кабинете, а «акула пера» исчезала из поля зрения на рабочем месте, это не считалось чем-то из ряда вон. В редакциях относились к такому с пониманием. На то, в конце концов, он и талант, который, как известно, не пропьешь (хотя некоторые, увы, умудрились). Пламенной дружбой с Бахусом отличались не все, но именно такие обращали на себя повышенное внимание.
Одним из таких типичных типов был мой двоюродный дядя Василий Михайлов, который работал в «Ленсмене» десятилетием ранее. И хотя мы с ним никогда не встречались и не пересекались, он «сгорел на работе» раньше, чем я начал оперяться. Мне пришлось услыхать массу добрых слов в его адрес. И все говорившие вспоминали его с неизменным теплом, отдавая дань большому таланту и природной человечности. Увы...
Что до меня самого, то этот момент стал причиной того, что между мною и значительной частью мужской части коллектива возникла некая ментальная отчужденность. Я не пил вообще (и не от того, что, как хотели думать многие предлагавшие, «не имел физической возможности», а принципиально, испытывая отвращение к алкашам и вони перегара). Что вызывало у многих коллег смешанную гамму чувств: не то подозрение, не то жалость, не то брезгливость. Впрочем, свой выбор я сделал сознательно. К подобному отношению привык и относился ко всему как положено — с иронией.
В общем, когда я впервые попал на этаж «Ленсмены» и на глаза мне попалась дверь кабинета, картинно пробитая насквозь, с торчащей из дыры пустой бутылкой из-под водки (скорее всего, это была такая креативная шутка, инсталляция по-нынешнему), я понял, что и тут у меня возникнут те же коммуникативные проблемы, как и на всех прочих местах былой трудовой деятельности.
4. Про оригинальности личностей. А вот тут — сколько угодно!
Пиджак Дмитровского
Василий Дмитровский — легенда той «Ленсмены». О его неповторимости лучше всего свидетельствует его судьба.
Находясь на пике журналистской славы, он вдруг оставил все и уехал в Россию. Чего тут своеобычного, спросит читатель, мало ли журналистов побросали в 90-е специальность и ушли в политику, прибились к бизнесу, не говоря уж об уехавших в Москву? Дмитровский пошел своим путем — купил участок земли в Нечерноземье и занялся фермерством. То есть начал взаправду пахать, сеять и собирать урожаи. Тем вроде как и занят доныне.
Сам я Василия не знал. Как-то не пересеклись, но восторженных баек про него слышал от коллег предостаточно. Вот одна такая, прекрасно передающая стиль и вкус отношений прессы и власти (в тогдашнюю эпоху) в изложении еще одного ленсменовца Валерия Рудакова: «Мы тогда в составе агитпоезда «Ленсмена» на целине» продолжали поднимать давно уж вспаханные земли. Ключ на старт, место встречи — Целиноград. Но мэтры — фотокорр Вячеслав Каморский, Василий Елисеев и, естественно, сам Дмитровский — запаздывали. А куда, собственно, торопиться? Будет миллиард, будет и песня.
По прибытии Василий Михайлович оказался самым ушлым. Сыграв на опережение, оставив с носом и лохудрями Васю Елисеева, он первым ворвался в кабинет первого секретаря Целиноградского обкома ЛКСМ. Облик его был полон романтики суровых будней: пропылен степью, невозмутим, уверен в себе. На нем серенький пиджак, под пиджаком почему-то куртка на молнии! Секретарю было невдомек, что под курткой больше ничего не было. В процессе разговора Вася взопрел, снял пиджачок и повесил на спинку тут же стоявшего стула. Был строг и деловит. Разработал маршруты передвижения, заказал обкомовские машины. И довольный был таков.
А пиджачок Дмитровского так и остался висеть! На облюбованном однажды стуле. Потом в страдной горячке о мелком недоразумении с пиджаком все как-то и позабыли. Включая самого хозяина. Зато обкомовцы тщательно изучили содержание карманов этого самого пиджака. Ничего особенного там не было. Только в левом боковом спокойно лежал себе припасенный на всякий случай долбанчик.
Потом мы принялись освещать битву за урожай. До пиджака дело как-то не доходило. Миллиард (пудов?) зерна ведь дает Казахстан!
Зато в обкоме проблема встала во весь рост: че делать-то? Вдруг хозяин вернется? Тогда решили: стул и висящую на нем амуницию нужно поставить в красный — почетный — угол и ничего не трогать. Ждали до белых мух. Не едет хозяин.
Вася же продолжал освещать целину. Да и шляпа при нем была. Если раньше гденибудь на вокзальной лавке он клал под голову свернутый в восьмеро пиджак, то теперь он приловчился использовать эту шляпу.
Но вот миллиард убран. Мы в Алма-Ате. Наступила поздняя осень, разверзлись хляби. И в какой-то из вечеров идем мы с Василием Михайловичем по своим делам (пиво, наверное, пить). А он невзначай и говорит с присущей ему солидностью: «Ценная бандеролька из Целинограда пришла. Фотоальбом, наверное, с моими выступлениями прислали...»
И точно — пакет в коричневой бумаге. Увесистый.
Вскрываем — а там пиджачок. Вася сразу проверил левый карман: все нормально, долбанчик на месте. Правда, заскорузлым стал, коричневым каким-то. Ничего, сойдет...»
Запах горячего металла
Но редакционная жизнь не ограничивалась командировками, планерками, материалами и гонорарами. В положенное графиком время каждый штатный журналист должен был отдежурить свое в типографии.
Вот что вспоминает восходившая в ту пору Галина Галкина: «Когда я впервые оказалась в «Ленинской смене», где, собственно, и получила профессиональные навыки журналиста, Петрович (Валерий Петрович Огнев, «легендарный ответсек»; о нем я рассказывал ранее. — Авт.) с таинственной улыбкой отправил меня на дежурство. Это было «крещением» новичка. В тот день шли материалы очередного партийного съезда, мы принимали «шпеки» — полосы с готовыми материалами судьбоносного съезда из Москвы. К тому же это был День печати. Словом, домой я вернулась в пять утра — после подписания полос «Ленсмены» в типографии. Чувствовала я себя совершенно счастливой. Настоящей журналисткой».
Дежурство «выпускающего» в те годы сильно отличается от того, что происходит сейчас. Сами технологии печати несколько десятилетий назад представляли собой громоздкий, хотя и отработанный процесс, не сравнимый с нынешним.
Отпечатанные на машинках (авторами или машинистками), вычитанные корректорами отредактированные завотделами, просмотренные и утвержденные редакторами, тексты поступали в типографию. Вернее, в наборный цех, который напоминал в те годы именно заводской цех, где что-то лязгало, громыхало, дымилось, распространяя запах раскаленного металла, чадило. Да, в 80-е годы мы еще застали набор из горячего металла. Когда каждая строка для печатной матрицы отливалась на линотипе, представляющем собой гибрид пишущей машинки и пресса-автомата. За линотипами сидели линотипистки — мрачно-сосредоточенные женщины, которым можно было только сочувствовать. Работа была не только тяжелая, но и вредная.
Отлитые на линотипах строчки вставлялись в рамки согласно утвержденному макету. Таким образом получалось металлическое клише газетной страницы, с помощью которого печатались гранки, снова поступавшие на вычитку к корректорам, а после возвращавшиеся к наборщикам, которые поправляли огрехи и опять отправляли оттиски корректорам и, если ошибок не находилось, — на утверждение дежурному. Фотографии переводились на печатные платы отдельно и вставлялись в рамку уже в самом конце процесса. Готовое клише перевозилось в печатный цех.
Ну, вот как-то примерно так. С процессом в общих чертах был знаком каждый настоящий журналист.
(Продолжение следует.)
