Чарующие зубки и загадочные улыбки: Вера Алексеева (Авалиани) и Евгения Доцук
Журналистика комсомольского времени чаровала обилием молодых комсомолок. Ярких, чарующих, пламенных и... острозубых. Если «Казправда», к примеру, демонстрировала, что станет с ними в процессе эволюции, в посткомсомольском возрасте, когда чарующая яркость поблекнет (и останется одна только поостывшая зубастость), «Ленсмена» являла их во всей своей неотразимости и красе. Лично для меня их общество являло собой один из самых зримых стимулов и смыслов «стать журналистом».
Отделом студенческой молодежи, куда меня прикрепили, после Ирины Чупрыниной руководила Верочка Алексеева — утонченная блондинка, за ангельской внешностью которой скрывалась весьма не травоядная сущность. Умная, образованная (кажется, она закончила Томский университет), ироничная, с хорошим русским языком (который мог быть очень недобрым, когда выпускался на волю) и страстным желанием работать, Верочка сходу очаровала и на десятилетие превратилась в своеобразную Беатриче для пробирающегося кругами ада неофита.
(Более известная под мужниной фамилией Авалиани, Вера не затерялась, подобно многим оставившим журналистику и покинувшим Казахстан. По слухам, живет в Сочи. А значит... Знает прикуп? Пишет книги!)
Тогда же в отделе и журналистике появилась и Женя Доцук, будущая звезда казахстанских массмедиа, пробившаяся на самый верх журналистской иерархии РК (говорившая с Первым Президентом). Но тогда она еще только начинала и запомнилась какой-то робкой выпускницей журфака с неопределенно-загадочной улыбкой, широко раскрытыми глазами наблюдавшей за нашими словесными пикировками и состязаниями в зубоскальстве на злобу дня. Честно говоря, я тогда вовсе не предполагал, что она лишь приглядывается и прицеливается. А свое слово еще скажет.
Журфак КазГУ, который окончила Женя, пребывал в то время на своих вершинах (хотя, возможно, виной яркости судеб тогдашних выпускников во многом стало явление новой журналистики, преподнесшей новые издания, новые темы и новые возможности). Достаточно вспомнить тех, кто учился на одном курсе с Женей и с кем судьбе суждено было столкнуть и меня в самом скором будущем. Саша Тараков, вместе с ним мы будем работать в «Азии» (позже он попытается перекрыть мне кислород, будучи главредом «Казправды»), Витя Шацких, который примет меня в «АБВ», Сапа Мекебаев, обреченный вечно мелькать где-то рядом — в «Огнях», «Караване», «Рателе».
В новые времена мы с Евгенией Доцук не общались — вращались в разных плоскостях и жили на разных этажах. Последний раз наши взгляды пересеклись на Центральном кладбище Алматы. Она, улыбаясь знакомой улыбкой, смотрела с черной плиты надгробного камня. Судьба уготовила ей жизнь яркую, но короткую.
Скрип, стук и нынешняя американка Алена Островская
А еще среди журналисток тогдашней «Ленсмены» вспоминается Алена Островская, неизменно высекающая на пишущей машинке очередной текст в номер. Вообще, стук пишущих машинок был характерен для звукового фона тогдашних редакций. Мало того, что он доносился из каждого кабинета и приемной главного редактора (где царствовала огневолосая красавица Танечка), нервный перестук электрического степа в ансамблевом исполнении пронзал закрытую дверь машбюро, где несколько профессиональных машинисток расшифровывали рукописи авторов и перекладывали «заметки» в удобочитаемое состояние.
Писать от руки, как это делали многие поколения журналистов-пращуров, в те годы все еще не возбранялось. Хотя в арсенале каждого профессионального борзописца 1980-х уже присутствовали портативные пишущие машинки, на которых стучали дома, главным орудием все же оставалось перо — чернильная или шариковая ручка. Недаром же лучших из лучших награждали эпитетом «золотое перо». Согласитесь, это куда благозвучнее, нежели какой-нибудь «золотой стукач».
Мне, честно говоря, нравилось писать именно так, по старинке. Несмотря на то, что лихо выстукивать на отцовской машинке я начал еще до того, как прибился к журналистике. Но мне упорно казалось, что написанное от руки глаже, глубже и совершеннее отстуканного двумя пальцами.
Кроме машбюро в каждой газете непременно присутствовала еще и корректорская. Тогда считалось, что все тексты должны выходить в свет без всяких грамматических ошибок. Но стопроцентная грамотность не являла собой признак любого журналиста. Так что каждый опус прочитывался и вычитывался несколько раз. А каждая прошедшая в номере ошибка являла собой предмет для разбирательств на планерке.
Не ошибусь, если скажу, что корректоры — своеобразная каста печатных СМИ той эпохи — были и наиболее интеллигентной прослойкой каждой газеты. Они, выпускницы филфаков, не только владели всеми нюансами языка, но и, как правило, хорошо разбирались в литературе. Так что от них можно было заполучить как комплимент, так и негодование по поводу очередного материала. Но кроме всего прочего, эти, как правило душевные и часто обремененные жизненным опытом, женщины знали в газете все. Все и про всех.
Характерной особенностью обеих бюро — машинописного и корректорского — были густые клубы табачного дыма. Курить в редакциях в те времена не только не возбранялось, но и разрешалось. Везде и всюду.
А что до Алены Островской... От образа Алены кроме представленного тут снимка осталось в памяти что-то светлое и бесконфликтное. Хорошо, когда человек, пусть и давно выпавший из круга твоего зрения, запоминается именно таким. (Не знаю, запомнила ли меня Алена, а если запомнила, то каким?) С ней я больше не пересекался. Она давно американка...
Сгусток света: Ирина Утеулина (Блок)
В той «Ленсмене» присутствовали и другие заметные журналистки эпохи — Мила Герций и Лора Лукина (отдел культуры), Люда Мананикова (отдел социальных проблем). Но к отделу культуры меня на пушечный выстрел не подпускали, а к социальным проблемам я и сам не стремился. К тому же, что немаловажно для глубинной мотивации новопредставленного журналиста, не все окружающие журналистки производили на меня неотразимое впечатление и годились на роль муз для новоявленного Аполлона.
Тем более когда рядом сверкали такие неотразимые звездочки, как Ирочка Утеулина, дочка известного в сфере СМИ Кима Утеулина (еще только примерявшая на себя новую фамилию Блок). Не побоюсь скомплиментировать: она, несмотря на свою миниатюрность, была весьма заметной фигурой в нашей журналистике времен расцвета. Так что неотразимо-пригожая внешность в данном случае еще ни о чем не говорила. Чего в ней было более – прекрасности или премудрости – определить вообще-то трудно.
Неслучайно, когда она появлялась в редакции «Ленсмены», тут же становилось как-то светлее. И теснее — от расправленных мужских плеч и хвостов. Всем хотелось говорить и выражаться умно.
Позже я очень проворно трудился под началом Ирины Блок (Утеулиной) в газетах «Ковчег» и еще каком-то «Уч-пед-гизе» (названия не помню, это было уже в новом веке). Как редактор Ирина, оставаясь столь же очаровательной, оказалась еще и весьма взыскательной. Однако я с удовольствием прощал ей то, чего не спускал прочим редакторам (даже легкую порчу своих бесценных творений).
Хотя для журналистики Ирина оказалась потерянной, наши контакты не прервались. И могу сказать, что годы ее не одолели (свидетельство тому — снимок, сделанный уже в новом тысячелетии). Мама трех очаровательных дочек (которым она передала заметную толику своего природного обаяния) и бабушка несметного количества внучат (живущих в разных странах, между которыми она ныне и разрывается), Ирина Кимовна сохранила в себе тот комсомольский задор и юный запал, который вкупе со всеми прочими ее достоинствами так привлекал к ней окружающих.
При нашей первой встрече, кстати, Ирочка Утеулина чем-то живо напомнила мне одну из властительниц дум пацанов моего поколения — актрису Наталью Варлей. Что тут «кстати»? Одна история, очень характерная для той журналистики в частности и жизни в целом.
Но про это я расскажу в следующий раз...
