Произведения художников представлены зрителю на высоком уровне подачи материала, очень современном, соответствующем времени и мировым музейным и выставочным тенденциям. В одном из интервью Михаил Шемякин определил хорошего художника как того, кто смог отразить свое время. В сфере человеческого бытия, согласно его определению, мода является гениальным художником в той или иной области. Экспонирование – это сфера дизайна, а он, как известно, производит моду и дышит ею, потребляет ее. Насколько я осведомлена, Воробьевы сами занимаются экспонированием своих работ. И в этом они одни из лучших в стране. Я очень рада, что этой выставкой художники создали отличную конкуренцию в выставочном деле кураторам и музейщикам Казахстана. Потому как это в конечном счете играет на развитие в стране арт-рынка как такового. Елена Воробьева наряду с кураторским талантом обладает незаурядным писательским даром. Тексты, написанные ею к визуальной части каждого артобъекта, — его неотъемлемая составляющая.
«Ленин и теперь», 2014
Кто родился в позднем Советском Союзе, наверняка помнит весьма распространенный лозунг «Ленин и теперь живее всех живых — наша сила, знанье и оружие!». Это довольно самоуверенное утверждение никого не смущало, так как было вполне традиционной «кричалкой» для того времени. Все знали, что Ленин лежит в мавзолее и никого уже не тронет, а вот «кричалку» эту воспроизводят чиновники-бюрократы по привычке, как бы отмахиваясь от ненужных вопросов-демонов, лишь бы их не стронули с насиженного. «Вот к Ленину и обращайтесь. Что он вам наобещал в коммунистическом будущем... Это к нему. А мы как-нибудь под покровом ленинизма отсидимся».
Когда покрывало слетело, тараканы разбежались, ленинизм закончился как-то сам собой. Остался Ленин в мавзолее. Но и он уже за ленинизм не отвечает — ни силы, ни знанья, ни оружия, только вечное «теперь». Самое интересное, что и тело убрать нельзя по концепции этого учреждения.
Уберешь — кого-то другого нужно положить вместо. Застрял меж двух миров как проклятый. То же самое и с памятниками. Стоят они по всему бывшему Союзу, призывают к коммунизму вытянутой рукой, а коммунизм уже в прошлом оказывается. То ли разворачиваться, то ли головой вертеть. В общем, запуталось население, блуждает в окрестностях. Да и привыкли уже к Ильичам. На всякий случай ухаживают. По-любому сносить нельзя, можно только заменить. Вот подоспеет замена, тогда и «теперь» кончится.
«Старая аллея», 2019
Еще с советских времен традиция белить деревья в парках и вдоль дорог нам казалась частью незыблемого ритуала подготовки к весне, празднику. Но этот ритуал имел и практическое значение. Во время Второй мировой войны белые светящиеся стволы указывали направление дороги в темное время, чтобы машины, не зажигая фар, двигались заданным курсом. То есть функциональность присутствовала изначально, как и во всяком древнем обряде. В то же время нетерпение хаоса, стремление упорядочить природу (победить ее) были основными установками советской идеологии. Каждому чиновнику выбеленная аллея ласкала глаз. Ровная линия, граница цвета — довольно простой визуальный эффект достижения цели: власти над природой, и человеческой в том числе. Неистребимое желание любого функционера — подравнять, подстричь под одну гребенку, чтоб ничего не торчало и не высовывалось. Если нужно, аллею можно и вырубить по приказу начальства. Если нужно, человека можно убить, чтоб не мешал на пути построения лучшего мира. Оруэлловский сценарий... Эта процедура, естественно, перекочевала и в наши дни как давно отработанная привычка, не требующая вопросов и ответов для чего это на самом деле нужно. Скорее всего, это все та же цель поддержания иллюзии порядка и контроля.
И тем не менее бесконечный ряд деревьев с выбеленными стволами завораживает. И процесс побелки уже кажется ритуалом, очеловечивающим растение. Или одухотворяющим его растительную сущность. Старое дерево с мощным корявым стволом можно сравнить с человеком, прожившим свою трудную жизнь. Ствол — тело, тело — ствол — известная метафора. В древней мифологии есть такие сущности — дриады. Эти духи имели женскую суть, скрывались в листве и были охранительницами деревьев в лесной чаще. Мы попросили наших старших родственниц, ровесниц века, свидетельниц и участниц советского мира и порядка — маму, тетю, сестру — стать на время «дриадами», слиться с деревом, принять их сущность. Стать духами, привидениями, светящимися во тьме. И дело тут не в театрализации действа, а в метафоре хрупкости живого мира, в «межвидовых» отношениях: я — это ты, ты — это я. Стирание границ реального и ирреального, касание и разрыв, переход социально-культурных нарративов в молчание природы...
«Алфавит», 2017
Кто-то может понять эту работу как гимн гендерному разнообразию, что вполне отвечает мейнстриму мировых ветров в затишье традиционного востока. Но есть и другая, актуальная в наших краях, тема. Буквы кириллического алфавита М и Ж — не просто буквы, а въевшиеся в мозг каждого среднестатистического обывателя символы отхожего места.
И сейчас, когда постсоветская Азия говорит «гуд бай» кириллице и постепенно переходит на латиницу, с некоторым сожалением думаешь — что же теперь будет с родными М и Ж в нужных местах?
В горах Киргизии стоят руины ураноперерабатывающего комбината. Когда-то это был объект стратегического назначения, ну а сейчас это уже скорее археологический памятник советской эпохи. Если представить его Парфеноном, то на краю обрыва этаким «Эрехтейоном» — туалет для рабочих комбината с классическими М и Ж из керамической плитки.
Нам осталось только дописать кириллический алфавит, чтоб уж до конца обозначить уходящую эпоху...
«Фантомная быль», 2015
Мир полон предметов, звуков, запахов, жизней. Как наш дом, которого нет. Нет деревьев, цветов, абрикосов, собаки. Мир полон только в отражении. Отражение отвечает нам на наши вопросы. Если хочешь узнать, что было вчера, позавчера, в прошлом веке — отражение расскажет тебе обо всем. Фантомы снуют, привидения играют, чайник кипит, абрикосы цветут. Все это есть, только там — в зазеркалье. Там, где ты был, а сейчас уже нет.
Мы ждали сноса нашего дома. Сказали, что снесут, чтоб провести дорогу. Ждали долго, как исполнения приговора. Старый телевизор стоял в уголке. Когда его выключали, он продолжал свою работу — транслировал мир, только не внешний, а внутренний, домашний. На темном экране мелькала суета — Новый год, елки, дети, кухня. И тишина, интерьеры, комнаты, книги.
Сейчас дома нет. Через нашу спальню мчатся машины, гремят самосвалы. Есть только отражение как доказательство жизни.
— Елена, кто из мировых художников повлиял на ваше творчество как инструмент познания мира?
— Не буду лукавить и отвергать влияния такого мастера 20-30-х, как Давид Штеренберг. И Митрохина тоже очень люблю. Кому-то покажется странным и смешным в наше время, когда и постмодернизм уже не актуален, всерьез вспоминать и ссылаться на искусство 20-х прошлого века, но для меня здесь важна даже не формально-пластическая линия, а отношение этих художников к искусству как к процессу исследования мира. Причем это не мир глобальных идей и отвлеченных понятий, а интимное, близкое к человеку, бытовое пространство. Грубо говоря, художник-исследователь его еще раз «приватизирует», «переваривает» и выдает в виде артефакта, наделяя свойствами идеального мира, то есть профанное превращает в божественное. Всего-то навсего.
— Кого из современных художников вы бы отметили?
— Сергей Маслов как-то дал мне характеристику в одном из своих иронических текстов: «Елена Воробьева рисует как бы от лица туповатой домашней хозяйки. Модели ее произведений — заурядные чайники, вилки, муж (?), но она рисует их как бы подручными средствами – пальцами, изношенными колготками, ножами. При этом все получается мастерски, как будто перед нами поработал великий мастер кунг-фу».
Понятно, что ключевым здесь является два раза повторяющееся «как бы». Наши взаимные притяжения-отталкивания с Сергеем были основаны на разном понимании искусства. Сергей был все-таки продолжателем авангардной линии, недаром он называл себя «последним авангардистом», но опирался в своем творчестве (как и многие русские художники) на литературоцентристские, нарративные позиции. Мне же хотелось (возможно, наивно) не столько разорвать нить традиции, сколько быть вне традиции.
Среди наших современников найдется не так много мастеров, способных по-настоящему возвысить «низменное». Наверное, все-таки Борис Михайлов (в его советский период особенно) мог сделать искусство из «пустоты», из того, что есть в наличии, ничего не прибавляя и убавляя, расставляя только акценты. Илья Кабаков, классик «бытового жанра», тоже перепахал эту целину, но он не столько кайфует и фиксирует, как Михайлов, сколько препарирует бытовые ситуации, сочиняя попутно свои собственные истории. Бытовой антураж у него работает здесь иллюстрацией. Концептуалист, однако.
— Какие новые формы вы используете в своем творчестве?
— Первые инсталляции у нас появились как ироническая материализация моих картинных персонажей. Чайники, лампочки, вилки повылезали из холста на свет божий в своем реальном обличье. Волшебным образом они становились объектами искусства, носителями новых смыслов. Хотелось поставить серьезно настроенного зрителя в тупик – что делает этот дурацкий чайник на территории искусства, что он ничтожество (!) может сказать мне такого важного? Так получились инсталляции «Свет в конце», «Инкубатор каламбуров», «Эволюция — Революция», «Художник спит».
Параллельно я начала писать небольшие тексты, чтобы прояснить (а возможно, и где-то запутать ситуацию). Текстовое пространство для меня тоже стало полем рефлексии. Историю создания одной инсталляции я описала в тексте 1999 года.
Сейчас инсталляция как форма высказывания остается для нас с Виктором одной из самых любимых. Но составляющими наших работ стали уже не реальные объекты, а фотографии и видео. О чем? Да все о том же – пространство, близкое к человеку, сфера обитания каждого.
Что касается живописи, я ее так же люблю и периодически возвращаюсь к ней — она мне ближе «к телу». Но теперь уже картина не единственное вместилище «искусства». Чему я очень рада.
