Особая песнь
Отношение советских граждан к Кубе и кубинцам — песнь особая. А начиналась она с речитатива:
El pueblo unido, jamas sera vencido,
el pueblo unidojamas sera vencido...
Что в переводе означало:
Единый народ не победить никогда Единый народ не победить никогда... Песня кубинских партизан была знакома в СССР каждому. Ее не только неизменно включали в праздничные концерты, но часто исполняли на всевозможных смотрах политической песни. Ибо...
Так звучала Куба!
Думаю, не покривлю против истины, если сообщу, что полвека назад именно Куба, страна Фиделя Кастро и Че Гевары, не убоявшаяся противопоставить себя своей американской «крыше», стала самым симпатичным и любимым для нас государством планеты. А кубинцы, окутанные необоримым духом революционной романтики (про которую сами мы уже к тому времени изрядно подзабыли), вызывали чувство нескрываемого расположения в советских сердцах, особенно молодых.
Мы, конечно, знали про то, что Остров Свободы, удачно обосновавшийся в нескольких сотнях километров от Флориды, является нашим «непотопляемым авианосцем» в Карибском море, но вот припомнить, обсуждался ли в те годы у нас Карибский кризис, не могу, может быть, в силу своего тогдашнего возраста.
Зато хорошо помню, что каждый выпуск новостей по радио и телевидению неизменно включал в себя «положение на Кубе». С тревогой и возмущением по поводу очередных каверз американцев. И нескрываемой радостью по поводу очередных побед отважных кубинских революционеров.
Прорванная блокада
Мы знали не только славных бородачей — «барбудос», руководителей кубинской революции, но и супостата Батисту, предтечу Хосе Марти.
Мы слышали про неудачный «штурм казарм Монкадо» и славный пистон американцам в Плайя-Хирон и заливе Свиней. Это когда те, по своему обыкновению, высадили вооруженный десант для «восстановления демократии» в своем «зарвавшемся» латиноамериканском подбрюшье. И впервые со времен своего безусловного владычества в Западном полушарии получили смачный тычок под мясистый дых.
Никто в СССР не сетовал не только на военную, но и на экономическую помощь, отправляемую за океан для поддержки такого важного союзника, расправившего плечи под боком США. И не потому, что это было в порядке вещей — мы вообще-то считали в порядке вещей бескорыстную помощь всем «братским народам». А потому еще, что Куба оказалась «в блокаде», которую установили американцы со своими подшефными, когда вынуждены были убраться-таки с Острова Свободы восвояси.
А что такое блокада, в СССР знали не по абстрактным статьям в энциклопедиях.
Уверенность в том, что бедным нужно помогать, а слабых нужно защищать, являлась не только данностью советской политики, но и уверенностью нормального советского юношества (вполне откровенной). Полвека назад альтруизм вовсе не считался аномалией. Такое уж у нас было воспитание.
Но если кто-то подумает, что симпатия к Кубе всецело зиждилась лишь на антипатии к Америке, может и ошибиться. Мне, например, Кубу и кубинцев во многом открыл американец. Открыл и заставил полюбить. Как фамилия? Эрнест Хемингуэй. Один, кстати, из наиболее почитаемых писателей у молодых советских читателей полвека назад.
Будем как Че?
Куба, нужно отдать ей должное, отвечала нам искренней и преданной привязанностью. В отличие от многих других народовбратьев она не таскала закостенелую фигу в темном кармане, терпеливо дожидаясь «лучших времен». Тут все было по-честному!
Фидель Кастро мелькал в Союзе постоянно, но не навязчиво. Видеть его бородатую физиономию и могучую фигуру рядом с нашими иерархами на трибуне Мавзолея во время какого-нибудь военного парада или праздничной демонстрации можно было постоянно. И Фиделя не воспринимали при этом как попрошайку, который пытается выцыганить очередной транш помощи, спекулируя на своей ненависти к общему супостату. Нет, он однозначно был другом!
Не могу забыть и про Эрнесто Че Гевару, фигура которого, хотя не столь известная у моего поколения, но все же достаточно популярная в СССР, олицетворяла собой несгибаемость истинного революционера. Его подкупающая упертость и преданность идее привлекали к нему повышенное внимание многих советских юношей. (В их числе был и автор этого опуса.)
Но даже тот, кто мало интересовался нюансами кубинской революции и ее деятелями, часто при встрече со старым приятелем мог вскинуть руку с сомкнутыми в кулак пальцами в приветствии кубинских «барбудос» и с наигранным пафосом возгласить:
— Будем как Че!
Кроме кубинских героев-революционеров у нас были еще и кубинские героиспортсмены. И тут, конечно, мало кто может сравниться с их боксерами (которых, к слову, готовили советские тренеры, откомандированные на Остов Свободы), в частности с непобедимым Теофило Стивенсом, трехкратным победителем олимпиад (в том числе московской), кумиром всех советских пацанов в 70-е — 80-е годы.
Великомученик Че, чья жизнь-борьба оборвалась так рано (и логично), усиливал интерес к Кубе и подвиг меня, к примеру, регулярно покупать в киосках «Союзпечати» иллюстрированный журнал «Куба», мемориальным героем страниц которого он выступал постоянно. Весь журнал был пронизан оптимизмом, жизнелюбием, верой в светлое будущее — от фото бодрой красавицы-креолки на первой странице до рекламы коктейля из кубинского рома на последней.
Кстати, о кубинских красавицах. Они в те годы мелькали и на алма-атинских улицах.
Символ по имени Вильда
Наши туристы попадали на Кубу. Но не массово и не все желающие. Мне, например, это не удалось. Почему же я пишу о кубинцах с таким пафосом и симпатией? Мое отношение отнюдь не абстрактно — я немало общался с кубинскими студентами, которые массово обучались в КазГУ в середине 80-х (приходит на память цифра 300 человек, которые одновременно учились на разных факультетах). Нет, они обучались не только в КазГУ, но и в других вузах Алма-Аты, однако мои приятели были именно из университета.
Если попытаться охарактеризовать их общность в целом, то это были симпатичные и открытые парни и девушки, очень легкие в общении, улыбчивые оптимисты, патриотично настроенные к своей стране и дружелюбно ко всем остальным (кроме Америки). А еще очень располагала их расовая «многоцветность» и полное пренебрежение к условностям такого многообразия.
Самой яркой во всех отношениях представительницей кубинского студенчества в Алма-Ате была, конечно, Вильда, девушка с красивой (а главное — редкой) фамилией Родригес. Прелестная креолка с пылающими глазами и въющеюся смолью волос. (Мне почему-то казалось, что именно так должна была выглядеть иконописная Кармен.) Увы, представленное тут фото вряд ли способно передать даже малую часть ее истинного обаяния!
В обществе Вильды блекли даже знаменитые алма-атинские красавицы, и оттого мне было особенно приятно находиться рядом. Когда мы заходили на домашние посиделки к кому-нибудь из моих друзей-знакомых (те годы могли считаться апофеозом таких уютных домашних собраний), то внимание мужской половины тут же переключалось на нее (возбуждая законную ревность половины женской).
Вильда прекрасно говорила по-русски, мне кажется, что она и училась на филологическом факультете. Впрочем, так же хорошо понимали русский язык и все прочие студенты-кубинцы. Они ведь приехали со своего острова, уже основательно владея им после окончания школы.
Наши контакты с Вильдой Родригес, несмотря на их кратковременность (она уже заканчивала учебу и вскоре уехала в свой Сантьяго-де-Куба), навсегда оставили в памяти эту чудесную кубинку, такую яркую и такую типичную дщерь своего пылкого народа. Она стала для меня воплощением той Кубы, которую мы как-то незаметно, глупо и безвозвратно утратили в погоне за какими-то призрачными выгодами, лукавыми идеалами и несостоятельными резонами, растрачивая силы в приобретении новых друзей.
Таких друзей, как кубинцы, у нас уже не будет никогда!