«Кунаев мог перечислить имена всех членов труппы МХАТа»
Несмотря на свой звездный статус и загруженность в профессии, знаменитый Ширвиндт поделился со зрителями воспоминаниями о своей богатой творческой жизни, размышлял о нынешнем поколении и рассказывал много забавных историй, связанных с великими, ушедшими друзьями-коллегами по цеху.
— На старости лет друзья мне говорят, что есть возможность приехать в Алматы. Я им отвечаю: «Ну я же не Газманов и не Киркоров». Мне: «И, слава Богу!». Это мне уже понравилось. Почему я здесь? Театральная элита на любых посиделках, худсоветах имеет свойство врать друг другу. Но когда наступает возраст, о котором страшно говорить, врать не хочется. Хочется успеть, ностальгически пережить, плохое это или хорошее, подумать о своем!
Александр Анатольевич не был в Алматы 37 лет. Город для него стал почти неузнаваем, кроме единственного родного места, от которого заколотило сердце — гостиницы «Алма-Ата», сохранившей свою первозданность.
— Она стоит рядом с красотами города, эти балкончики с перемычками, помните, да? Вот в этих перемычках мы и жили пьяные, ой… Тогда гастроли были по месяцу, бешбармак на каждом повороте, — говорит Ширвиндт. — Помню, после спектакля «Женитьба Фигаро» нас повезли в резиденцию Кунаева. Это была легендарная личность. Я вспоминаю его потрясающие большие руки, красивые и мужественные. И тут незадача, его сестра Сарочка, настоящая восточная принцесса, большая театралка, влюбляется в меня по уши с первого взгляда. Для Миронова это был удар ниже пояса, такого не было ни разу. И уже потом не я с ним ездил в резиденцию, а он со мной… Представляете, Кунаев во время застолья перечислил всех артистов, всех членов труппы МХАТа 1942 — 43 годов.
В «Пусть говорят» вспоминают не творчество человека, а с кем он жил
Ширвиндт обеспокоен тем, что нынешняя театральная молодежь резко отличается от молодежи того времени.
— Вроде те же руки, те же ноги, оттуда же появились на свет. Другое дело — век и планета другие. Если в наше время приходили учиться на первый курс зажатые девочки-мальчики, то была первая задача — их разжать, раскрепостить. А сегодня они приходят из фитнес-клубов, уже снялись в рекламе прокладок, и в театре им нужна «закрепуха». Из 30 человек на курсе только двое тянут на профессионалов. Четыре года театрального образования — это много, но без навыков ремесла, таланта и без помощи боженьки стать настоящим актером все равно не получится. У нас же можно пойти на «Дом-2» и стать через месяц знаменитым.
Вместе с тем, по его словам, сейчас в России зашкаливает уровень телевизионно-гламурно-журналистской «кошмарной помойки» воспоминаний. И такие передачи, как «Пусть говорят», «Один в один», «Точь-в-точь», «Вокруг смеха» не соответствуют должному уровню, поскольку, по его мнению, великих людей пародировать не надо, надо ими быть!
— В этих передачах собирается группа одних и тех же старых баб и берутся фигуры – Высоцкий, Даль, Миронов, Козаков. Женщины рассказывают, как с ними жили. Во-первых, с кем они жили — я знаю! Не с ними! Во-вторых, ладно бы говорили о творчестве — нет, только про «жили-не жили» и про внебрачных детей. А дети внебрачные старые, подозрительные… Мне же хочется вспомнить не то, кто с кем жил. Люди уходят, и хочется их вспоминать.
Для Козакова я был «скорой помощью»
Михаил Козаков — близкий, старейший друг, человек уникального спектра дарования, любивший поэзию. С ним зачитывались Евтушенко.
— Миша был непредсказуемым артистом, — вспоминает Ширвиндт, — обладал пылким темпераментом. Мы частенько напивались, озорничали и веселились. В ярости был воинственным, мог крушить все, что угодно, спорить и ссориться с коллегами, и остановить его было сложно. В этих случаях я был для него «скорой помощью». Приходилось даже водить к кардиологу, поскольку в трезвом состоянии его психика и нервная система были такими, будто он выпил литр водки. Его «Петровские ворота», сколько было мук с фильмом, но в итоге эта ценная мелодрама стала классикой.
Когда Ширвиндта спрашивают, кого он всегда мечтал сыграть, но так и не сыграл, то он называет три роли: Остапа Бендера, Кречинского и третью… забыл.
— Однажды ко мне пришел Козаков и сказал: «Наконец-то сыграешь Кречинского!». Мы подобрали музыку Салтыкова-Щедрина и стали репетировать в Театре сатиры. Но потом оказалось, что Козаков уезжает в Израиль. И уехал. А я остался без Козакова и Кречинского. А теперь Миши нет, и образовалась черная дыра. Потому что все, что он делал, было крайне интеллектуально. И сейчас вспоминают только его пьянки, пять семей и 100 детей… Сто детей, потому что любил детей. Много жен, потому что любил баб. И всех содержал. И квартир было немерено. А пил, потому, что хотел.
Зиновий Гердт: «Шура, это не запись на машину, это перепись евреев!»
Уникально музыкальный, с прекрасным голосом, поэтический человек. Дружить было с ним трудно, был страшно жадный до любви к людям, многие из которых оказывались полным дерьмом. Его замечательная биография артиста-кукольника сложилась не от хорошей жизни. После войны у него не сгибалась в колене нога. Ему хотели ее ампутировать, но чудом спасли. Он был инвалидом и вынужден был скрываться за кукольной ширмой.
— Это потом его Петя Тодоровский с Козаковым вынули из-за ширмы, — вспоминает Александр Анатольевич, — и Зяма замечательно работал на сцене и в кино. Тем не менее комплексы были. Он был «вялым» автомобилистом. Обожал ездить, но нога… В те времена машину было трудно достать. А в Тушино, в Москве, была запись на «Жигули», где в амбарной книге в порядке очереди надо было постоянно отмечаться. Если не пришел — тебя вычеркивают. И так продолжалось десятилетиями. Однажды утром Зяма звонит мне: «Я провел ночь в Тушино. Шура, это провокация! Это не запись на машину, это перепись евреев!».
Как-то летом в Люберцах Зяма довольно сильно сшиб мужика на светофоре, совершенно бухого. Тот в больнице, а у Зямы хотят отобрать права. Мы — туда-сюда, связи, театр. Ничего. Потом нам говорят, что есть Бюро пропаганды советского ГАИ. И там начальник, грузинка-полковник, обожает артистов. Мы поперлись с Зямой туда. Сидит женщина с усами. Говорит, что у них намечается месячник безопасности движения. Мы: ну ладно, месячник без абортов, месячник без месячных, пусть будет такой месячник. В итоге договорились, что мы пишем лозунги к месячнику безопасности, а она отдает нам права. На Минском шоссе стоял транспарант, на котором известным графиком Орестом Верейским был нарисован идиотский мужик и рядом наш стишок: «Любому предъявить я рад талон свой недырявый: не занимаю левый ряд, когда свободен правый». Потом мы написали еще: «Зачем ты делаешь наезд, когда идет исторический 25-й партийный съезд!». Но этот лозунг не вывесили. А права Зяме отдали.
Любвеобильный Горин
— Григорий Горин умер раньше всех. Человек с наивной, детской преданностью в дружбе. Он быстро влюблялся в женщин. Валентин Плучек (бывший главный режиссер Академического театра сатиры) часто путал его с Аркановым. Как-то Горин с Аркановым написали пьесу «Маленькие комедии большого дома». А поскольку мы с Мироновым тогда были начинающими режиссерами, Плучек поручил поставить ее нам. И мы поставили. Назначена сдача спектакля Плучеку и худсовету. На сцене все дрожат. Мы с Андрюшей и Арканом сидим в зале. Гриши нет. Прогон в 12 часов. Пять минут первого, десять. Гриши нет. Плучек начинает заводиться. Тут входит Гриша. Плучек кричит: «Объясните, что вас, молодого драматурга, чья судьба решается здесь, задержало на 17 минут?». Гриша отвечает: «Я был с женщиной». Плучека ответ удовлетворил. Это я вам сказал, что Горин был с женщиной. А тогда он поведал ему, что он с ней делал.
Про то, как Арканов, а не Ширвиндт в «кассу ходил»
— Аркадий Арканов — медленный, элегантный, музыкальный, с титанически парадоксальным чувством юмора. В молодости был дико похож на Марчелло Мастроянни, а я для него был Элвисом Пресли. У нас была страсть на двоих — бега. Мы спускали там все. А так как всего у нас не было, мы спускали последнее. Жены и дети голодали, ходили в валенках. И ничего не могли сделать. Ипподромы были единственными заведениями в Советском Союзе, где был тотализатор. Закрыть не могли, потому что их курировал Буденный. Мы там «погибали». Знали лошадей «в лицо», наездников — «по морде». Как-то вывели жеребца: ноги от ушей, серый в яблоках, по кличке Беспризорный. Он никогда не приходил первым. И через четыре года все на него махнули рукой. Но только не мы. И вот однажды холодной зимой, в конце декабря, мы совершенно синие, и у нас в карманах два рубля. И я Аркану говорю: «Иди, ставь на Беспризорного!». Он идет в кассу, и мы ставим последние два рубля. И тут Беспризорный приходит первым. Это называется «котел», когда на ипподроме выигрывает один билет из всех. Приз был 16 тысяч рублей. Это стоимость новой «Волги». То есть у нас в кармане фактически был автомобиль. Я говорю Аркану: «Иди, получай деньги!». Он мне: «Я не поставил». Все! Мы молча выходим. Я иду к своей ржавой «Победе», он — к троллейбусу. Мы не разговаривали полгода. Но я рассказываю, как было на самом деле. А Аркан-то говорил всем, что в кассу ходил я.
Анекдот Никулина на инаугурации Ельцина
Никулин был добрым, умным, великим по органике человеком. Гений собирать анекдоты. У него в кабинете находились огромные стеллажи с книгами, это анекдоты — на все буквы алфавита и все случаи жизни. Была инаугурация Ельцина в Кремле, банкет. Дошла очередь до Юры. И он рассказывает анекдот: «В Кракове жена судовладельца показывала свой новый дом. На первом этаже сортир с серебряным унитазом. На втором — с золотым. На третьем — с платиновым. А пришли большевики — все равно обос…сь на лестнице».
Непредсказуемый Гайдай
— Леонид Гайдай — уникальная личность, человек остроумный, шахматист. Внешне он был моим абсолютным антиподом. Интеллигентный, тонкий человек. У него всегда была изжога, и потому в одном его кармане была сода в банке из-под майонеза, в другом — вода. И когда он их смешивал, слышалось шипение.
Перед съемками «12 стульев» он в кабинете повесил фотопробы, изображения известных людей, в том числе и мое. В конце концов, он начал снимать Сашу Белявского. Снял уже 200 полезных метров на американскую пленку, которую выдавали только именитым режиссерам, а потом поехал в Тбилиси. Там увидел моноспектакль Арчила Гомиашвили, влюбился и стал снимать его, а Сашу убрал. Спустя много лет мы ехали с Леней в купе, в Питер, и под литр коньяка он сказал: «Эх, надо было тогда снимать тебя!». Спохватился!
